рассказ о любви
Мы могли бы стать идеальной парой.
Не получилось.
Или я не захотела?
Все-таки второе, ведь никаких иллюзий я тогда не питала. Просто, прислушавшись к собственному сердцу, не сочла, что желание что-то устраивать превалировало над… Над чем? Ну, уж точно не над равнодушием – нет ничего глупее, чем обманывать саму себя. Нет, безразличия в моих действиях и мыслях не было, и остановил меня трезвый и спокойный взгляд на вещи с объективной их стороны.
Я увидела его впервые в комнате отдыха в день, когда он приехал в колледж… и он мне сразу понравился. Высокий рост, светлые волосы, голубые глаза – природа щедро наградила его именно тем, чего мне не хватало на родине. В нем даже была какая-то античная тонкость, вроде той, что можно иногда рассмотреть в статуях Аполлона. Хотя конечно, Аполлон со столь пропорциональным лицом не должен был так затравленно озираться по сторонам, вжимая голову в широкие плечи и сутулясь, даже впервые оказавшись в окружении совершенно незнакомых людей в совершенно незнакомом месте. В какой-то момент наши глаза встретились, и он неожиданно замер на полушаге, ссутулился еще больше, покраснел и отвел взгляд в сторону, словно ища, куда можно присесть. Места, увы, он так и не нашел, хотя комната была почти пустой, и удалился восвояси, как мне показалось, в расстроенном состоянии духа.
Улыбнувшись, я вернулась к беседе с Полем, первокурсником-французом, не терявшим времени даром и подошедшим сразу же после того, как, зайдя в комнату отдыха, он заметил на одном из диванов одинокую черноволосую красавицу, лениво перебирающую случайный журнал. Оказалась я там, разумеется, не случайно и, до тех пор, пока в той же комнате не появился Аполлон, общество чрезвычайно смазливого француза, принадлежащего к тому самому типу, который формирует в сердцах женщин из разных стран представление о французской нации как о самой сексуальной, занимало меня целиком. Интеллекта, однако, моему новому знакомому недоставало – он прекрасно чувствовал себя в разговоре о ничего на значащих вещах, был расслаблен, спокоен и уверен в себе, но при первой же моей попытке переключиться на что-то более неоднозначное, он немедленно вернулся к начальным темам, продолжая закладывая фундамент для дружеского общения, должного перерасти в нечто большее. Впрочем, его глупость меня совсем не расстроила. Обаятельный и праздный француз, гоняющийся за развлечениями и прекрасно знающий, как доставить женщине удовольствие, был именно тем, чем нужно – возможностью расслабиться и отпустить от себя проблемы, неизбежно возникающие в жизни. К тому же, он хорошо говорил по-испански, чуть хуже, чем я сама по-французски, что делало наше общение еще более близким.
Однако, несмотря на эту близость, в определенный момент превратившуюся в подобие отношений, Аполлон не выходил у меня из головы. Мне казалось, что я обманываю себя, думая, что за внешностью скрывается что-то еще. Шло время, но он не заговаривал со мной. Он вообще мало с кем общался, не участвовал в наших дискотеках, не ходил в бар напиться, никогда не присоединялся к курителям марихуаны… по крайней мере, мне о подобных случаях ничего не известно. Не знаю, где и с кем он проводил свое время: даже в коридорах нашего дорма я встречала его крайне редко, всегда одетого в строгую одежду. Он носил красные или бежевые рубашки, скрытые, кроме выпущенного наружу воротника, светлыми шерстяными свитерами, черные брюки со стрелками и черные ботинки. Вместе с тем в его внешнем виде не было официальности или чопорности: только тщательная аккуратность и все та же неуверенность, которая, казалось, была ему совершенно привычна.
«Там есть что-то еще», – говорила я себе, случайно встречая его в самых разнообразных коридорах, чаще всего в департаменте литературы и иностранных языков. Иногда он со мной здоровался, но чаще делал вид, что не замечает. Он всегда очень странно на меня смотрел, как будто с кем-то или с чем-то сравнивая. Мне казалось, он все время хочет что-то сказать, и только неуверенность мешает ему это сделать, но, как только я пыталась развить разговор, почти всегда угасавший после обмена приветствиями, он словно пугался: движения его рук становились резче, голова отворачивалась в сторону, и, нервно переминаясь с ноги на ногу, он торопился исчезнуть.
«Неужели я ему не нравлюсь?», – неизменно удивлялась я, ненадолго теряя после каждой такой встречи частичку уверенности в самой себе – до тех пор, пока на моем пути не встречалось зеркало подходящих размеров. Разумеется, с внешностью все было в порядке, как и должно быть у девушки, чрезвычайно рано начавшей получать подтверждения своей неотразимости. «В чем же тогда дело?», – продолжала недоумевать я.
Элементарная догадка осенила меня, когда в один из воскресных вечеров мы всем дормом сидели в комнате отдыха и выслушивали нашего вахтера, непробиваемого немца, тупого до карикатурности, старающегося ограничивать своих подшефных, то есть нас, во всем. Я сидела в углу и листала журнал, как вдруг почувствовала, что на меня кто-то внимательно смотрит. Быстро подняв глаза вверх, я увидела Аполлон, классическая строгость одежды которого немного не подходила случаю. Покраснев, он смущенно отвел взгляд, пытаясь сыграть равнодушие, и именно в этот миг я поняла, что происходило все это время. Прозрение было подобно вспышке, и оставалось только ругать саму себя за то, что я не догадалась раньше.
Он просто был до смерти в меня влюблен, этот бедняга.
Ждать активных действий с его стороны было бессмысленно, в этом я уже убедилась, а начинать самой рискованно. В конце концов, мой интерес не простирался так далеко. Попадать в двусмысленную, или тем более нелицеприятную ситуацию, я не собиралась, поэтому план действий был прост: нужно было дать ему понять, он не встретит неприятия с моей стороны. В следующее воскресенье я пришла на еженедельное собрание дорма чуть раньше обычного и, заметив Аполлона, молчаливо сидящего в уголке, примостилась рядом. Через несколько минут, после того, как я перебросилась парой слов с каждым из сидящих рядом людей, я твердо посмотрела ему в глаза и спросила, знает ли он, как меня зовут. Признаться, я ожидала промямленного ответа, и была приятно удивлена когда услышала спокойную и плавную речь, звучавшую, несмотря на странный акцент, очень мелодично. Он сказал, что мое имя ему известно, и это неудивительно, учитывая, что оно является его любимейшим. Улыбнувшись, я поинтересовалась, часто ли оно ему встречалось. В ответ он сказал, что, сколько бы раз оно ему ни встретилось, я навсегда останусь самой красивой его обладательницей.
«Значит, все-таки не ошиблась», – подумала я, исподтишка наблюдая за Аполлоном, после того, как столь опасно начавшийся разговор был сведен к невинной шутке и естественным образом угас. За античной внешностью, как за мраморным фасадом, скрывалась страсть, это неведомое, невыразимо прекрасное и смертельно опасное чувство – в этом я не сомневалась. Но кто бы рискнул шагнуть в такой омут вдруг и без оглядки? Только единицы, простушки и дурочки, начитавшиеся французской романтики. Не желая рисковать понапрасну, я решила наблюдать этот омут со стороны и ждать, когда он превратится в вулкан.
Буквально через пару недель мое терпение было вознаграждено: мы совершенно случайно оказались в одном кабинете департамента истории, где оба готовились к занятиям, и я невзначай завела разговор о поэзии, большим любителем которой он являлся. Мне даже не нужно было играть интерес: искренность, с которой он пересказывал, строка за строкой, чрезвычайно длинного «Ворона» По, вызывала в сердце настоящее восхищение. Он был очень хорош в ту секунду, и в его глазах торжествовала та самая страсть, присутствие которой в сердце выдавали черты лица. До самого начала комендантского часа, которого мы дождались в той же комнате, он оставался не сомневающимся в себе властелином чужого внимания, ни на мгновение не разочаровывающим смотрящие на него глаза. Но потом наш вечер подошел к концу, и мы должны были снова возвращаться в дорм, к нашим вечным соседям по этажам, коридорам и комнатам. Обстановка эта, видимо, так и не стала для него привычной, потому что он потерял весь свой блеск сразу после того, как наша любопытная пара – даже на небольшом каблучке я едва доставала ему до плеча – попала в поле зрения других людей. Смущенно попрощавшись и поблагодарив меня за вечер, он поспешил удалиться, оставив меня моим приятным впечатлениям и обществу Поля, не выказавшему, разумеется, ни малейших признаков ревности.
Меня нисколько не смущало то, что Поль постоянно занимался любовью с еще одной нашей соседкой – скорее, меня это забавляло. Я с любопытством исследователя представляла себе как он, украдкой, по утрам, когда у всех начинаются классы, приходит к ней в пустую комнату и, опасаясь чьего-нибудь случайного появления, разминается с этой крикливой колумбийкой, имеющей весьма приблизительное представление о том, как надо накладывать макияж. Веселый и предсказуемый, Поль дарил ощущение беззаботности. Ему было все равно, что происходит вокруг, и он никогда не менялся, если компания, частью которой он был, становилась больше. С ним я отдыхала. Аполлон отнимал бы слишком много времени и сил, а приближающиеся выпускные экзамены заставляли четко расставить приоритеты. В конце концов, пресс учебы стал настольно тяжел, что, сорвавшись после очередной бессонной ночи, я выследила Поля и застала его в постели с той колумбийкой просто для того, чтобы закатить скандал. Поль был сконфужен, но не отчаялся, что меня задело – не настолько сильно, впрочем, чтобы об этом переживать. Оставив его его запасному варианту, я удалилась, погруженная в размышления об эссе, которое я никак не могла дописать. Разумеется, в колледже оставалось еще очень много по-настоящему интересных юношей, способных удовлетворить самый разнообразный и взыскательный вкус, но пользоваться кем бы то ни было из них за два месяца до выпускного было бы неразумно, особенно после полутора лет спокойных и ровных отношений, лишь в редких случаях, преимущественно пятничными и субботними вечерам, выходивших за рамки дружбы.
После того скандала я стала гораздо больше времени проводить в компании Лиз, циничной американки и моей лучшей подруги, и ее друга Милоша, чертовски симпатичного баскетболиста-хорвата, который незадолго до этого расстался с Жужу из Омана, которая, в свою очередь выказывала сильную заинтересованность в Поле. Некоторые считали, что мы с Жужу очень похожи: нас даже путали на фотографиях, что не может не удивлять. Если эта вульгарная и абсолютно доступная особа хоть чем-то меня и напоминала, то только цветом волос, таким же бездонно и непроницаемо-черным, хотя на фоне ее арабской смуглоты, размоченной климатом почти родного ей Нью-Йорка, он не казался чем-то незаурядным. Что же до моего лица, с его мраморной белоснежностью и ровным румянцем на щеках, то ниспадающие до плеч смоляные пряди придавали ему схожесть с прекрасным портретом, заключенным в рамку. К тому же, ее грубый нос не шел ни в какое сравнение с моим, небольшим и аристократичным, вылепленным из того же мрамора. И в довершении ко всему этот ее огромный лошадиный рот… нет, имея такую внешность нельзя, глядя в зеркало, завидовать самой себе, своим искрящимся глазам, густым и мягким бровям, аккуратным, чуть пухленьким губкам и гладкому подбородку. Она даже не смогла выбрать себе подходящие сережки и раз и навсегда прицепила к мочкам что-то аляповатое и совершенно безвкусное. Впрочем, далеко не все уши заслуживают повышенного внимания, и далеко не каждой удается заполучить платиновые серьги, усыпанные бриллиантами. В моем случае это был подарок сына владельца ювелирного магазина, посчитавшего что, выпросив у отца дорогое украшение и подарив его мне, он добьется своего. Разумеется, никаких надежд я ему никогда не подавала, однако любовь часто лишает разум способности мыслить, что ведет к катастрофе. Приняв тот королевский подарок, благо никаких условий за него выставлено не было, я невольно стала участницей трагифарса, ибо, как выяснилось впоследствии, отец мольбам сына не внял, и последнему пришлось совершить кражу. В эти подробности меня посвятил сам отец, не постеснявшийся придти ко мне домой и на коленях умолять вернуть серьги. Вспомнив, что героиня какого-то русского романа в точно такой же ситуации ответила отказом, я последовала ее примеру, выставив обманутого ювелира вон. На следующий день он заболел и слег, а через неделю умер, освободив свет от еще одного бесполезного бремени. Получив ювелирный магазин в наследство, сын всерьез собрался подарить его мне целиком, лишь бы только надеть на меня обручальное кольцо, однако я пристыдила безумца, заявив, что не собираюсь входить в семью на чьих-то костях, пусть даже и усыпанная бриллиантами, после чего разорвала с ним все отношения.
Компания Милоша и Лиз, наконец-то отделавшейся от Джоу, высокомерного и претенциозного австралийца, была мне по душе. По Полю я, разумеется, не скучала, считая, что пассия в лице Жужу явится ему достойный наказанием, а вот Аполлона я стала встречать гораздо чаще, благо он был соседом Милоша и обитал в соседней комнате. Иногда он даже приходил к Милошу в гости, чаще всего для того, чтобы обсудить экзамены, и тогда я могла наблюдать его в течение тех нескольких минут пока он, демонстративно не обращая на меня ни малейшего внимания, находился в комнате. Именно тогда я впервые начала испытывать легкое сожаление: своим алогичным и неправильным поведением он лишил и меня, и самого себя многих приятных минут. Наши отношения никогда не зашли бы слишком далеко, но возможность раскрасить коллежскую жизнь ярким впечатлением оставалась. Скользя быстрым взглядом по его лицу, я сожалела, что у него оказался такой сложный внутренний мир. И все-таки я не могла не относиться к нему с уважением! Наблюдая его непохожесть на все, что меня окружало, я чувствовала, что моя заинтересованность никак не может нащупать естественный барьер и даже начинает вырисовывать объект внимания в каком-то тревожно-безупречном стиле, что при нехватке здравого смысла приводит к влюбленности и любви. Однако, веря в собственный здравый смысл, я не боялась погружаться так глубоко: напротив, я использовала всякую для того возможность и в тех редких случаях, когда мы оказывались наедине, говорила с ним о литературе или театре…
В такие минуты мне действительно хотелось в него влюбиться – влюбиться и быть рядом, просто для того, чтобы попробовать что-то новое. Безупречная красота неизменно делала меня королевой любого бала, и, оплетая тонкими белыми пальцами бокал с вином, я знала, на кого устремлены взоры всех собравшихся, – как восхищенные, так и полные зависти – принимая подобное положение вещей как само собой разумеющееся. Но Аполлон заставил меня задуматься над тем, что быть в центре внимания одного человека может оказаться интереснее, чем быть объектом, на котором сфокусирован немигающий взгляд миллиона глаз, в которых не отражается ничего, кроме банальности и предсказуемости. Да, я хотела в него влюбиться, но я никогда не пошла бы на этот безрассудный шаг. И пусть за те полтора месяца, что еще оставались до нашего расставания, я могла получить каскад незабываемых впечатлений, мне это было не нужно, ибо слишком велика была опасность остаться пленницей этой случайной страсти. Не испытывая ни малейшего желания выискивать потом среди общих снимков обитателей дорма его портрет, вздыхать над ним и вспоминать, как нам было хорошо, я не позволяла своей заинтересованности плескаться в глубинах без присмотра, четко контролируя разумом каждое ее движение. И все же однажды я подошла к краю обрыва настолько близко, что едва не соскользнула в пропасть.
Это случилось в один из майских вечеров, менее чем за месяц до выпускного, когда Аполлон заглянул к Милошу и начал взволнованно говорить о каком-то малозначительном тесте, который ему предстояло писать на следующее утро. Милош, честно исполнив роль старшего товарища, дал исчерпывающую информацию. После того, как все вопросы были решены, сосредоточенно хмурившийся Аполлон закивал и собрался уйти, но перед тем, как сделать это, словно заметив мою фигуру, простоявшую рядом весь разговор, он неожиданно повернулся и обнял меня.
Первым, что пришло мне в голову, была мысль о том, что он него ничем не пахло: ни от волос, ни от тела, ни от одежды. Потом, секунд через пятнадцать, в течение которых я шептала успокоительные слова, а он держал меня в руках как какую-то хрупкую святыню, мне пришло в голову, что мы обнимаемся уже очень долго. Легким движением тела я обозначила желание освободиться, которому он немедленно внял. Его лицо отражало следы бессонницы, усталости, а в глазах будто плавали осколки страдания. Он смотрел на меня как меланхолик, который только что пережил очень важный момент своей жизни, но пока еще не ощутил этой важности. Еще раз повторив, что у него все будет в порядке, я пожелала ему спокойной ночи, и он ушел, но эти объятия еще долго не выходили у меня из головы. В его прикосновении было что-то особенное, что-то отчаянное и подавленное. Именно тогда, обсуждая с Лиз только что посмотренный фильм, я окончательно убедилась, что имею над ним настоящую власть – не власть случайной красавицы, одной из многих, недосягаемых, как музейные экспонаты за толстым стеклом, а власть единственного человека. Моя гордость была удовлетворена, и я решила сделать ему приятное.
Наградой Аполлону стало восхитительное кокосовое пирожное – лакомство, ожидаемое мною едва ли не целую неделю и купленное в лучшей городской пекарне буквально за час до объятий. К собственной легкой полноте я относилась спокойно, понимая, что, не обладая ростом фотомодели, я не должна была преследовать худобу, уничтожившую бы мою царственность, однако неумеренность в поедании сладкого могла нарушить пропорции моего тела, поэтому подобные божественные десерты я позволяла себе нечасто. Однако в тот вечер я рассталась с ним легко, предвкушая наслаждения куда более утонченные. Два часа спустя, когда я сочла, что прошло достаточно времени, и он уже спит, я заглянула на кухню, выбрала самую красивую из всех тарелок, которые оставались в буфете, накрыла ее белой бумажной салфеткой и любовно выложила на нее пирожное, пахнувшее так восхитительно, что у меня перехватило дух. Крепко зажав тарелку в руках, я направилась к его комнате. Не могу сказать, что мое сердце билось, как пташка, но меня довольно ощутимо лихорадило и, когда короткий путь от кухни до двери его комнаты остался позади, мною вдруг овладело такое смущение, что я вернулась назад по коридору и, поставив тарелку на подоконник возле единственного окна, замерла. Я была абсолютно уверена в том, что он спит, и не боялась быть замеченной его соседями по комнате, но все-таки постучать в дверь с первого раза я не смогла. На мое счастье, тусклый коридор в это время пустовал, и ни одна живая душа не стала свидетелем моих колебаний. Пристыдив себя сходством с какой-то дурочкой, я сумела собраться с мыслями, лишний раз упрекнув себя в легкомысленной неорганизованности и напомнив себе о том, что приключение должно стать источником приятных впечатлений, а не головной боли. Это помогло сразу же.
Не дождавшись никакого ответа на мой робкий стук, я приоткрыла дверь. В комнате царил непроницаемый мрак, но неяркий коридорный свет, ворвавшийся в щель, позволял немного сориентироваться. Его кровать стояла рядом с дверью, менее чем в метре от меня, и сам он, прикрытый одеялом, лежал на боку, засунув обе руки под подушку. Я не видела его глаза, так как тонкий луч коридорного света не проникал в комнату так глубоко, но из того, что положение его тела не изменилось, я заключила, что он спит. Притворив за собой дверь, я сделала шаг вдоль стены, приближаясь к небольшому комоду, стоящему у кровати, и, как только массивная тарелка с едва заметным стуком коснулось его деревянной поверхности, Аполлон зашевелился и поднялся на локтях.
Его голос звучал бодро, но я все же извинилась, что разбудила его, а он в ответ заверил меня, что не спал. Я уже собиралась объяснить цель своего визита, как вдруг заметила, что по моим щекам струятся слезы, голос дрожит, а невесть откуда взявшаяся слабость в ногах так и подталкивает присесть на краешек кровати. В тот момент я поняла, что если бы он предложил мне остаться у него до утра, я, не сомневаясь, согласилась бы. Я капитулировала бы перед любым его требованием, даже не задумавшись о последствиях. И когда я все-таки осела на кровать, и он обнял меня и поцеловал в лоб, мне показалось, что это конец. Водопад слез превратился в потоп, а всхлипывания прекратились. Я была трезва, но чувствовала себя так, словно боролась с тяжелейшим наркотическим опьянением. Я никогда в жизни так себя не чувствовала…
Продолжая обнимать меня, Аполлон осторожно спросил, что случилось. Его голос был слаще патоки, но мне показалось, что он был очень далек от мысли меня соблазнить. Скорее, его искренне заботило мое благополучие. Уцепившись за эту мысль, я, наконец, пробудила сознание, которое немедленно подсказало, что нужно делать. Я быстро рассказала ему историю про Эдди, друга Милоша, который в первый раз в жизни перебрал спиртного и до сих пор лежал в соседней комнате, приходя в сознание лишь для того, чтобы его еще раз стошнило. Решив, что это звучит недостаточно убедительно, я заговорила об экзаменах, но Аполлон, кажется, меня не слушал. Вместо этого он гладил мою руку, так, словно пытался понять, из чего она сделана. Потом его ладонь как-то незаметно передвинулась и оказалась на моих бедрах, буквально обжигая их своим прикосновением. В этот момент я перестала плакать и вскочила на ноги так резко, как будто меня подбросила вверх какая-то пружина. Даже в кромешной темноте было видно, как напряглось его тело. Я почувствовала, что мне не удастся сказать ничего связного и быстро пожелала ему спокойной ночи, после чего, судорожным движением нащупав дверную ручку, свернула ее чуть ли не до хруста и ласточкой вылетела в коридор.
Следующий день я распланировала таким образом, чтобы свести шансы встречи с ним к минимуму, в чем преуспела, во многом благодаря тому, что инцидент случился в пятницу вечером, а на выходных на кампусе было где спрятаться. Вечеринки пришлось пропустить: можно сказать, что уик-энд я провела в активной подготовке к экзаменам, укрывшись за книжными стеллажами в одном из сумрачных и труднодоступных углов библиотеки – ее атмосфера всегда действовала на меня особенно успокаивающе. Уже к очередному воскресному собранию дорма я была в полном порядке. Не видя его двое суток и ни секунды не думая ни о нем, ни о неожиданном потрясении, с ним связанном, я восстановила всю растраченную эмоциональную энергию и снова была готова отразить все, что угодно. Терапия отрешения и одиночества, к которой я не прибегала уже долгое время, оправдала себя полностью, и уже ничто не мешало мне, украсив улыбкой умильной уста, окликнуть Аполлона, сидящего на диване на другом конце комнаты, и спросить, как прошел его экзамен. Он ответил, что все прошло на удивление хорошо, и что он благодарит меня за помощь. Легко приняв его взгляд, я улыбалась все шире. Мне не нужно было прилагать ни единого постороннего усилия воли, чтобы противостоять ему. Все, что мне было нужно – это не бороться с самой собой.
Всю следующую неделю, каждый день, я искала встречи с ним. Я даже приходила в гости к его соседям по комнате, подгадывая время так, чтобы обязательно с ним увидеться. Мы перебрасывались короткими фразами, мы начинали длинные диалоги, которые приходилось обрывать, мы затрагивали серьезные проблемы – и я была совершенно невосприимчива к тому, что едва не погубили меня всего несколько дней назад. Я была настолько довольна, что улыбалась почти все время. Я снова была самой собой. Я снова была тем, кем должна была быть.
В этом блаженном состоянии я и подошла к нашей последней вечеринке, должной стать самой запоминающейся и сумасшедшей. Несмотря на то, что близился момент расставания с колледжем, не могу сказать, что факт этот очень меня трогал, хотя среди тех, с кем приходилось попрощаться навсегда, было немало интересных и милых ребят. Именно на раздачу предпоследних любезностей, кстати, и ушла первая часть вечера. Но потом, когда в комнату зашел Аполлон, мои приоритеты немного изменились. Я сразу пожалела, что из великолепного черного вечернего платья, в котором провела официальную часть выпускного, переоделась в более «модное» – Аполлон был облачен в свою традиционно классическую строгость, на этот раз дополненную штрихам парадности:. Было заметно, что ему не по себе, причем настолько, что нельзя было не восхититься тем мужеством, с которым он это переносил. Но мне казалось, что, превратись шумная дискотека в старинный бал, он почувствовал бы себя рыбой в воде и, пригласив на танец самую красивую даму вечера, пустился бы с нею в вальс. Оглушительно грохочущий рок делал перспективу вальса невозможной, но внимание самой красивой женщины он на себя уже обратил. Внимательно разглядывая его из противоположного угла комнаты, я неожиданно почувствовала прилив вдохновения: мне показалось, что я стою не на влажном линолеуме полуразрушенного студенческого дорма, потерянного среди овец где-то на южной оконечности Уэльса, а на блестящем лакированном паркетном полу огромной залы, освещенной миллионом свеч ради одного-единственного вечера танцев…
Поставив на столик полупустой стакан, мой первый и единственный за весь вечер, я легко коснулась своих прекрасных волос и направилась к нему. Это была очень красивая игра: я делала вид, что пьяна, а он – что не боится. Мы оба справились с ролями превосходно, и ни один из нас не почувствовал за весь вечер ни малейшей неловкости, за исключением, может быть, момента когда я, желая испытать Аполлона, потащила его в самую гущу танцующих. Мне было очень хорошо, я чувствовала себя веселой и беззаботной, потому что точно знала, что со мной ничего не случится. Я беззастенчиво флиртовала с ним, я буквально вынуждала его переходить в наступление, и по боли, отражавшейся в его глазах, я понимала, как ему трудно держать себя в руках. Он ничего не пил, но был очень пьян, как если бы моя красота, к которой он поминутно припадал своим лихорадочным взглядом, была крепким вином, а я… я торжествовала над ним и заводила его так далеко, что у меня самой захватывало дух. Я парила на крыльях триумфа и восторга, одаряя своего Аполлона пыльцой этого блаженства. Он был мой, и я могла делать с ним все, что угодно. И поэтому, когда полет достиг своей высшей точки, я повлекла его в свою комнату, где нас встретили мрак и тишина. Вечеринка все еще бушевала, но уже в стороне, и долетающие до нас обрывки ее гомона были почти неразличимы. Не позволяя ему себя целовать, я, тем не менее, влекла его к постели, на которой мы вскоре и оказались. Мы нежно обнимали друг друга, наши глаза были закрыты, а носы щекотали друг друга своими кончиками. Я упивалась своей победой, и ничто не могло меня смутить. Я знала, что, стоит мне только приказать ему убираться вон, как он подожмет хвост и, растеряв все свои чары, превратится в неуверенного в себе мальчишку и испарится. Я точно знала это, и потому влекла его все ближе и ближе к краю. Но, к моему удивлению, апогей наших объятий был прерван не мной. Когда Аполлон уже должен был взорваться от страсти и вцепиться в меня поцелуем, он нежно скользнул своими мягкими губами по моей щеке и тихо прошептал:
– Querida, I don’t want to have you just for this night. I want to be with you for the rest of your life[1].
Шокированная, я открыла глаза и посмотрела на него. Он был серьезен и прекрасен. Его лицо выражало каменную непреклонность, что придавало ему еще больше сходство со статуей. Я не знаю, кто торжествовал в нем тогда: поэт, актер, скульптор или все они разом. Я знаю только то, что в тот момент он был бесконечно прекрасен, как мечта, и я могла только пожалеть, что она принадлежала не мне.
Во многих уклончивых фразах я объяснила ему, что отношения между нами невозможны, что заняло какое-то время. Он принял отказ мужественно, скорее всего потому, что все знал заранее. Потом он попрощался и ушел, и я осталась одна. Я лежала в темноте и думала обо всем, что случилось за те два года, что я провела в этом месте. Я вспоминала Анри, Ллейтона, Жан-Жака, Александра, Генри, Джоу и Поля, и мне не было никакого дела ни до одного из них. Я даже не заметила, как уснула в ту ночь, хотя до сих пор помню, как разозлилась на Бриттани, самую нелюбимую свою соседку, которая уже под утро так грубо разбудила меня, ввалившись в комнату с каким-то пьяным по полусмерти мальчишкой.
А потом наступил день, когда половина нашего колледжа, в которую входила и я, должна была уйти, чтобы уже не вернуться обратно. Это был день слез, и свинцово-серые небеса, с которых непроницаемой пеленой лился дождь, создавали самый удачный антураж для Момента Разлуки. В течение предшествующих сорока восьми часов все наши мысли были обращены к написанию прощальных посланий в Книгах Года: помимо огромного числа фотографий, нескольких туманных статей и последнего слова каждого отбывающего, это издание включало в себя пятнадцать чистых страниц для излития самых ярких и важных эмоций и воспоминаний. Добросовестно заполнив книги тех, кто был мне наиболее близок, я долго не решалась брать в руки книгу Аполлона. Я знала, что он регулярно перелистывает ее, ища мое письмо; знала, что он уже давно все сказал на страницах моей книги; знала, что ожидание это для него мучительно… и все-таки не торопилась. Я хотела, чтобы мое послание легло на бумагу последним, став своеобразным заключением. И, перед тем, как это случилось, я прочитала то, что он посвятил мне.
Как бы сказала моя преподавательница литературы почтенная сеньора Рикардес-Амарго[2], женщина очень пожилого возраста, но с безграничным запасом жизненных сил, основная часть работы была посвящена развитию образа двух небожителей, богини красоты и бога поэзии, посвятивших себя друг другу и разлученных, когда бог поэзии был низвергнут в подлунный мир за то, что подарил людям музыку… после чего наступает довольно неожиданный финал, в котором мне слышится тоска, боль и запах горького миндаля, хотя каждый волен трактовать произведение сообразно собственным ощущениям. Приняв во внимание общую красоту образов, чрезвычайно меня тронувших, я составила ответ таким образом, чтобы не бередить свежую рану: то была благодарность за знакомство и заверения в том, что во мне Аполлон нашел верного и преданного друга. Несмотря на то, что текст был написал красным, он показался мне недостаточно жизнерадостным, и я вплела в буквы имени адресата небольшую розу, надеясь, что он не воспримет это неправильно.
Покинуть колледж ему предстояло первым, с вечерним автобусом; я должна была ждать до утра. Невзирая на бесконечный драматизм Момента Прощания, в выборе одежды я все же исходила из соображений удобства: ледяной дождь не переставал ни на секунду, и потому вместо вечернего платья траурно черного цвета я облачилась в серый спортивный костюм и теплую куртку с капюшоном. Из-за густого тумана найти его возле остановки оказалось непросто, но, в конце концов, мне это удалось, и когда до отхода автобуса оставались считанные минуты, я неслышно подошла к нему сзади. Словно что-то почувствовав, он резко обернулся и посмотрел на меня, будто не веря. Его рот несколько раз беззвучно открылся и закрылся, а потом, не говоря ни слова, он заключил меня в объятия, и вновь, как в ту ночь с пирожным, мы стояли, почти не шевелясь, молчали и думали, каждый о своем. Через минуту, когда продолжать эту немую сцену стало невозможно, он слабым и дрожащим голосом спросил, прочитала ли я его письмо и, почувствовав мой утвердительный кивок, прошептал прощальное напутствие. А потом расцепил руки и, уронив на мою щеку свою горячую слезу, повернулся и побрел к автобусу.
Я смотрела, как его ссутулившаяся фигура медленно продвигается по узкому проходу, как он падает на одно из свободных мест, как прикрывает лицо ладонью. В освещенном салоне он был как актер на сцене: я наблюдала его прямо из партера и видела, как он отрывает ладонь от лица и, опустошенно глядя перед собой, продолжает рыдать, вздрагивая всем телом от каждого всхлипа. Я смотрела на него, но мне было все равно, что происходит у него в голове и какие картины он видит: мне не давали покоя слова, которые он прошептал мне с такой серьезной интонацией перед тем, как уйти. Разумеется, в его понимании они должны были иметь какой-то глубокий смысл, но меня занимало лишь их прямое значение. Он посоветовал мне всегда слушать свое сердце, и в тот момент я, сама не зная, почему, повиновалась его просьбе и, отключившись от шума дождя и голосов, сосредоточилась на стуке, пульсировавшем в моей груди. Сначала он звучал очень неровно, потом стал напоминать бой старинных часов, вроде тех громоздких созданий XVIII века, что стоят в доме моего дедушки Роберто. В этом стуке не было ничего интересного, но почему-то он казался мне настолько важным, что я продолжала слушать, надеясь случайно поймать в его колебаниях приятную волну. Секунды складывались в минуты, и ничего не происходило, но я продолжала считать удары, радуясь их регулярности и предвосхищая каждый следующий из них своей мыслью. Мне нравилось, что я не ошибалась, и что удар случался именно в тот момент, когда я его ожидала. Мое сердце было в полном порядке.
Когда я, наконец, пришла в себя и огляделась вокруг, то заметила, что стою одна посреди пустой дороги, промокшая насквозь; автобус давно уехал, и все, кто пришел его провожать, разбежались, не желая мокнуть под проливным дождем, таким холодным и таким частым. Я сунула руку под капюшон и взъерошила себе волосы. Рука была холодной, и ее прикосновение меня освежило. Равнодушно улыбнувшись вездесущему дождю, я еще раз неторопливо огляделась кругом, вздохнула и громко сказала, обращаясь к самой себе:
– Y ahora, mi querida, te vas a dormir![3]
Данил Рудой – лето 2006
Современная проза
“Диссиденты” – современная повесть 21 века о школьной жизни Данила Рудого
“Шардоне” (глава из повести “Специалист по планетам Земного типа”)
“Один день. История влюбленного старшеклассника.”
Драматургия. “Кокаин” – одноактная пьеса
Современная поэзия
[1] Дорогая (исп.), я не хочу обладать тобой лишь этой ночью. Я хочу быть с тобой до конца твоей жизни (англ.)
[2] «Amargo» по-испански означает «горький».
[3] “А сейчас, моя дорогая, ты идешь спать!” (исп.)